Часть вторая, в коей автор поведает
о пребывании русских моряков в казематах,
встречах с японскими князьями и дерзком побеге из-под ареста.
ЗАКЛЮЧЕННЫЕ Д-503
Судя по крикам петухов и самураев, в городе Хакодатэ настало утро, несколько развеевшее угрюмое пребывание русских в темном каземате. Вместе с утром, появилось и пропитание, которое как и в последующие дни оборачивалось вокруг обыкновенных блюд, как-то: «вместо хлеба сарачинская каша (рис), вместо соли кусочка два соленой редьки, похлебка из редьки, а иногда из какой-нибудь дикой зелени, или лапша, и кусок жареной или вареной рыбы… иногда грибы в супе; раза два или три давали по яйцу, круто сваренному… обыкновенное питье наше было очень дурной чай без сахару; изредка давали саке».
После случилась первая встреча с местным руководством города, во время которой, как и в предыдущие разы, их пытали вопросами самого разного калибра, начиная от имя-отчества родителей и заканчивая вопросами о блохах у посадской собаки в Кирове. При этом, что такое Киров и посад они не разумели, но виду не подавали и все прилежно записывали. Такое положение, смею вас заверить, до сих пор сохраняется в современных японских компаниях, о чем я расскажу в свое время отдельно.
Затем наступил период затишья в том лишь смысле, что их больше на встречи с начальством города не звали. Зато стали приходить к ним в каземат: мелкие и средние чиновники, непонятные начальники, императорские солдаты и какие-то местные ученые — все хотели посмотреть на русских, задать им пятьсот вопросов и всяко пообщаться. И все, буквально все, хотели, чтобы русские написали что-нибудь красиво-каллиграфическое на их веерах. Головнин позже подсчитает, что в совокупности за 18 дней так называемого затишья они исписали около 70 вееров, а напоследок оставили даже раздраженное послание, из-за которого чуть было не огребли проблем (сказали, что это русская песня):
«Если здесь будут когда-либо русские не пленные, но вооруженные, то они должны знать, что семерых из их соотечественников японцы захватили обманом и коварством, посадили в настоящую тюрьму и содержали, как преступников, без всякой причины. Несчастные просят земляков своих отомстить вероломному сему народу достойным образом».
По прошествии 18-ти дней, случилась вторая встреча с японцами, которые сразу же выложили карты на стол, предварительно снова запытав русских вопросами. Оказалось, что резановский лейтенант Хвостов с фрегата «Юнона» от лица императора Александра заявил права на Сахалин и близлежащие острова, о чем оставил соответствующую бумажку за нумером раз. За нумером два они вытащили письмо Петра Рикорда — друга Головнина, который остался на «Диане», — где тот пишет, что готов на все, чтобы товарища спасти, т.е. непрозрачно намекал на разбой в территориальных водах противника. Наконец, японцы вывели очередных забитых курильцев, которые в свое время клялись и божились, что ежели раньше приходили Хвостов и Давыдов на двух кораблях, то вслед за ними скоро придут новые корабли, чтобы захватить Итуруп, Кунасири и прочие камни в океане. Выложив все аргументы на стол, японцы принялись выжидательно улыбаться и задавать вопросы. Головнин сник по ряду из них, но в целом твердо отвечал, что мы пришли с миром и обещаем безумств не чинить. Японцы покивали и отправили русских дальше вглубь острова на встречу с губернатором.
КОНТОРА ПИШЕТ
Очередные крепкие казематы, очередные тяжкие думы о вечном плене, очередные расспросы. Разница только в том, что на этот раз вопросы задавал местный губернатор, который, как и все японцы, был весьма любопытен по части… да по всем частям, что уж тут говорить.
«Нельзя дать счета вопросам, которые сделал нам губернатор в продолжение этого времени. Спросив о каком-нибудь одном предмете, к нашему делу принадлежащем, предлагал он после того сто посторонних, ничего не значащих и даже смешных вопросов, которые иногда заставляли нас выходить из терпения и отвечать ему дерзко. Несколько раз мы с грубостью принуждены были говорить ему, что лучше было бы для нас, если бы японцы нас убили, но не мучили таким образом».
Впрочем, подобная резкость подозрительно легко сходила русским с рук: губернатор улыбался, успокаивал допрашиваемых и извинялся за столь безудержное любопытство. Заодно он уверял, что если обнаружится невиновность русских, их отпустят домой, а пока можно ограничиться только покровительством с его стороны. Головнин сначала было успокоился и даже повеселел, но японцы не были бы японцами, если бы не попросили после допроса составить на русском языке подробный «репо:то», т.е. полный отчет, где бы указали все ответы на все вопросы. И тут уже у наших офицеров случилась истерика и ультиматум:
«Мы удовлетворили его требованию; но когда это было кончено, он хотел, чтоб мы на тех же листах продолжали писать всякий вздор, о котором они нас спрашивали. Таких пустых вещей мы писать не хотели, сказав, что нашего века не достанет описать все безделицы, о которых японцы нас расспрашивали. Японцы сначала сердились и увещевали нас, чтоб мы не отговаривались делать то, что может послужить нам в пользу. Однакож мы поставили на своем, и они согласились, чтобы мы не писали ничего, к нашему делу не принадлежащего».
Как только отчет был готов, к Головнину и другим офицерам приставили японского переводчика, который однако же оказался довольно туп от природы, что и стало причиной его замены на другого японца, молодого секретаря губернатора. С ним и перевод, и общение с японцами постепенно наладились. К тому же, упоминаемые ранее курильцы с местным курильцем-переводчиком покаялись в своих прежних словах о русских-захватчиках, чем утвердили губернатора в хорошем отношении к русским. Казалось, еще чуть-чуть и случится счастливая развязка, но… вскоре приехали кунасирские самураи, с которыми Головнин первоначально вышел на контакт, и положение снова расстроилось.
Из интересных гостей, которые скрашивали досуг приунывших моряков, стоит отметить только самого прославленного японского путешественника — Мамия Ринзо — в честь которого японцы назвали наш Татарский пролив проливом Мамия. Чтобы лишний раз не срываться в безудержный смех, я лучше передам слово учтивому Головнину, который следующим образом охарактеризовал сего великого путешественника:
«Он стал ходить к нам всякий день и был у нас почти с утра до вечера, рассказывая о своих путешествиях и показывая планы и рисунки описанных им земель, которые видеть для нас было весьма любопытно. Между японцами он считался великим путешественником; они слушали его всегда с большим вниманием и удивлялись, как мог он предпринимать такие дальние путешествия, ибо ему удалось быть на всех Курильских островах до семнадцатого, на Сахалине, и он достигал даже до Маньчжурской земли и до реки Амура. Тщеславие его было так велико, что он беспрестанно рассказывал о своих подвигах и трудностях, им понесенных, для лучшего объяснения коих показывал дорожные свои сковородки, на которых готовил кушанье, и тут же у нас на очаге всякий день что-нибудь варил или жарил, сам ел и нас потчевал».
Однако каким путешественником ни был Мамия, и он был полезен, подтвердив слухи о том, что голландцы активно клевещут японцам на русских и англичан. Надеяться на то, что европейские народы помогут русским морякам, не приходилось. Настроение подпортил и молодой переводчик, тайком поведавший Головнину, что губернатор уже получил вести из Эдо, и ничего хорошего для русских в них не было. Более того, поговаривали, что столичное начальство осталось при своем, продлив запрет на визиты русских кораблей и враждебное отношение ко всем иностранцам. Да и сам губернатор все больше упоминал не о ходатайстве, а о том, что русским пора воспринимать японцев в роли соотечественников.
Дело было плохо.
Дело было надолго.
Головнин задумался о побеге.
ПЛАН Б
Только и с побегом дела шли не очень гладко. Поначалу все проголосовали за побег. План, по которому необходимо было улизнуть из-под стражи, украсть крепкое судно и на нем доплыть до Камчатки, казался всем разумным и исполнимым. Если уж из-под англичан ушли, то японских мореходов тем более не нужно страшиться. Сказано — сделано. К приходу весны русские исхитрились собрать изрядное количество съестных припасов, сплести веревку, изготовить трут и даже смастерить из подручного мусора работающий компас. Осталось разведать местность на предмет охраны, путей отступления, плавсредств и береговой линии. И тут — снова беда.
Верный помощник и соратник по несчастью, офицер Мур внезапно переменился в решении и объявил, что никуда из-под ареста не пойдет. С ним вместе от побега отказалось еще несколько матросов. Бросать товарищей нехорошо и Головнин стал уговаривать отщепенцев уйти вместе с ним, но тщетно. Более того, Мур внезапно оскотинился и начал подлизываться к японцам, сделавшись с русскими груб и подозрителен. Так японцы от него узнали, что он сам из европейцев и русским седьмая вода на киселе. И вообще, если отпустят — он сразу в Европу подастся или будет верно служить японской короне, если таковая имеется в наличии. В общем, из Мура сделался неофициальный шпион и подозрительная личность, которая может в любой момент помешать побегу.
Из всех предложенных вариантов по нейтрализации Мура, Головнин выбрал наиболее хитрый — усыпить бдительность коллеги, заявив ему, что побег состоится, но не сейчас, а поздней весной, когда придет официальная информация из Эдо, и ситуация их прояснится. Мур поначалу успокоился, поэтому сильно не докучал, когда русские моряки просились погулять вдоль берега, высматривали поселения и даже выпрашивали разрешение посетить местные достопримечательности, в коем им не отказывали. Но всему есть предел, даже русской хитрости. Это понимал Головнин, это понимали и преданные ему офицеры. По завершении рекогносцировки, общим собранием было принято решение о немедленном побеге.
«Вечером матросы наши взяли на кухне, скрытым образом, два ножа, а за полчаса до полуночи двое из них выползли на двор и спрятались под крыльцо, и коль скоро пробила полночь и сангарский патруль обошел двор, они начали рыть прокоп под стену. Тогда и мы все (кроме Мура и курильца Алексея) вышли один за другим и пролезли за наружную сторону. При сем случае я, упираясь в землю ногой, скользнул и ударился коленом в небольшой кол, воткнутый в самом отверстии; удар был жестокий, но в ту же минуту я перестал чувствовать боль. Мы вышли на весьма узенькую тропинку между стеною и оврагом, так что с великим трудом, могли добраться по ней до дороги, потом пошли скорым шагом между деревьями по гласису и по кладбищу, а через полчаса были уже при подошве гор, на которые надлежало подниматься».
Над головами русских беглецов нависало ночное небо, под ногами хрустела щебёнистая земля, в груди билось отважное сердце, а впереди виднелись непролазные горы. Туда и направили свои стопы русские моряки, спасаясь от возможной погони.
КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ
