Часть третья, в коей автор живописует
скрытное перемещение русских беглецов,
последующее пленение японцами и долгожданное освобождение.
ПОБЕГ ИЗ ЗАСТЕНКА
Нога горела огнем, призывая сесть на землю, успокоиться и сдаться на волю рока. Каждый шаг давался с трудом, неровности дороги приносили с собой боль и страдание. Но отдыхать было нельзя: где-то рядом рыскали японцы, заставляя беглецов скрываться в глуши северных гор. Ориентироваться приходилась по звездам, идти — по еле заметным тропкам. Через несколько часов утомительного продвижения вглубь острова, они вышли на старый тракт и первое время шли по нему, пока в ночной дали не увидели загулявших японцев. Делать было нечего, кроме как снова лезть на гору, пробираясь через японские чащобы.
«Я чувствовал, что делал большую помеху своим товарищам и мог быть причиной их гибели, и потому стал просить их именем бога оставить меня одного умереть в пустыне; но они на это никак согласиться не хотели.»
Наконец, удача улыбнулась беглецам. Очередные заросли внезапным образом расступились и явили измотанным морякам скрытую от посторонних взглядов пещеру, в которой и решено было пересидеть день, чтобы на следующую ночь с новыми силами уходить подальше от японских селений. Казалось, удача и дальше будет на стороне беглецов, но у русской судьбы в Японии было иное мнение и строгое бюджетное правило. Несколько дней они прорывались сквозь чащу, ночевали на примятой траве, спускались и снова поднимались на гору. Головнин совсем выбился из сил и даже помощь дюжего моряка Макарова не спасала от боли и усталости. Полуобморочное состояние чуть было не привело к смерти: споткнувшись больной ногой о выступающую из-под земли корягу, Головнин повалился на землю и прямиком покатился к горному обрыву. Его спас отвесный выступ, вовремя подвернувшийся под заиндевевшие пальцы. Секунда, другая, третья. Пришедший в себя Макаров, ринулся к Головнину и титаническим напряжением сил в последний момент вытащил командира. Оба повалились на землю возле пропасти, один живой, другой — почти мертвый.
Жалкие крохи сил, припасов и времени гнали беглецов вперед, прочь из Японии. Подвергаясь смертельному риску, моряки совершили несколько ночных вылазок к одиноким хижинам и маленьким прибрежным поселениям в поисках подходящих лодок. В одном селении лодки были слишком маленькие, в другом — слишком большие, в третьем лодки мерно покачивались на волнах слишком далеко от берега. Отсутствие просвета в судьбе неумолимо подтачивало силу воли. Незаметно для себя беглецы мало-помалу стали терять бдительность и сбиваться с пути, чем не преминула воспользоваться случайная японская крестьянка, случайно наткнувшись на прятавшихся в придорожных кустах русских. Она принялась истошно орать находившимся рядом поселковым. За ними подтянулись и конные самураи с луками и оперативным приказом «мордой в пол, руки за спину». Головнину ничего не оставалось делать, как объявить себя виновным во всех грехах и просить пощады для изможденных подчиненных.
После отпаивания и перевязки, русские узнали неожиданное о японцах:
«Тут приметили мы, что по следам нашим, на берегу, где мы шли ночью, японцы ставили тычинки, а где мы поднимались в горы, там они след наш теряли; но после на песке по морскому берегу опять находили. Это показывало, что они беспрестанно следовали за нами, но напасть на нас не хотели, вероятно, опасаясь, чтоб мы, защищая себя, многих из них не перебили, а может быть, и по другим причинам. После мы слышали от самих японцев, что они шли по нашим следам в ночное время и часто нас видали. Рассказывая нам о том, они показывали, как мы останавливались, пили воду и прочее; но почему не покушались они нас поймать, мы от них не слыхали».
«УРАГИРИ» ЗНАЧИТ «ПРЕДАТЕЛЬСТВО»
Побег из тюрьмы дал повод японцам снова учинить злостные расспросы с бесконечными кто, что, почему, когда и — главное — куда. После первого разминочного допроса случился второй для отчета новому губернатору, затем третий — для отчета в столицу, затем четвертый допрос, чтобы сравнить первые три. На третьем или четвертом по счету, Головнин захворал и стал быстро скатываться в болезнь: сказывалось ранение при побеге и общее истощение организма. Японцы подождали, пока дело примет серьезный оборот и вылечили Василия Михайловича чисто по-японски: выписали лекаря (1), устроили показательную порку японцу-сокамернику (2). Понимая всю наглядность продемонстрированного примера, Головнину поневоле пришлось оперативно возвратиться в строй и снова участвовать в допросах. Но беда не приходит одна, особенно если она давно уже поджидает в соседней камере. Отказавшийся бежать офицер Мур понял, что настала пора выбирать сторону. И он выбрал японцев.
Сначала Мур признался, что бежать не хотел, отказался сам и после отговаривал от рискованного предприятия товарищей. Потом отрапортовал, что на самом деле он чистокровный немец, и русские ему — седьмая вода на киселе. Затем попросился на японскую службу, чтобы верой и правдой заслужить доверие японских господ. Мур зашел так далеко, что принялся при каждом допросе извращать факты и поворачивать дело в пагубную для русских моряков сторону. Ситуация в очередной раз становилась критической, что немало встревожило Головнина. Впрочем, японский переводчик как мог успокаивал русских, признаваясь, что внезапному рвению Мура нисколько не верят.
Однако одно дело доброе расположение японского переводчика и совсем другое — мнение свежеприбывшего губернатора, который внезапно на начал цыкать на русских, а к Муру прислушиваться, пусть и со смешками. Причина сего странного поворота в настроении вскрылась довольно быстро: во время очередного допроса губернатор вытащил европейского вида «куверт», где русским по белому было написано, что ежели японы торговать с русскими не будут, то мы, русские, за себя и свои действия не в ответе. Куверт был без подписи, но и так было понятно, что это был привет от резановского Хвостова, его очередная «юнона и авось» из прошлого. Головнин понял, что ситуация из критической очень быстро превратилась в смертельную. Дровишки в огонь подозрений добавлял и Мур, указывая японцам на правоту своих слов бесконечными «Ага, я же говорил!».
Но как и в старинных сказках, в нашем рассказе тоже есть место маленькому чуду. Новый губернатор внезапно оказался на удивление толковым парнем и понял, что Муру доверять нельзя, а неподписанное письмо Хвостова — самоуправство со стороны мелкого русского чина. А что касается побега, то «как мы ушли единственно с той целью, чтоб возвратиться в свое отечество, впрочем, не имели намерения сделать какой-либо вред японцам, то он теперь, по согласию с своим товарищем, переменяет наше состояние к лучшему, в надежде, что в другой раз на подобный поступок мы не покусимся, а станем ожидать терпеливо решения о нас японского государя». После такого рассуждения русских моряков перевели в просторную тюрьму, руки развязали, дали табаку, чаю, книги и, между делом, два письма от Петра Рикорда, в которых он сообщал, что прибыл на Кунасири дабы узнать о судьбе Головнина и товарищей.
Мур же продолжал лютовать и при каждом удобном случае старался выслужиться перед японцами дабы обрести свободу, а когда попытки стравить русских и японцев проваливались, впадал в прострацию и помутнение рассудка, чем немало беспокоил как японцев, так и Головнина, который в мыслях уже простил молодого офицера.
УДАР «ДИАНЫ»
Меж тем на Курильских островах разыгрывалась своя маленькая драма. Заступивший на пост командира, верный помощник и друг Головнина Петр Рикорд предпринял несколько попыток освободить товарищей, но все они оказались безуспешны. Оставив позади остров Кунасири, капитан на прощанье поименовал залив, где стоял шлюп, заливом Измены и вернулся на Камчатку искать помощи у столичных властей. Долгая переписка с Петербургом завершилась успешно, и Рикорду предоставили полномочия и средства для вызволения товарищей из плена.
В качестве аргументов на возможных переговорах, парламентеру выделили два больших корабля, морской десант, горстку прибившихся к русским берегам японцев и наставление, что «…правительство не оставит без внимания…». Одним из японцев, прибывших вместе с Рикордом, был мацмайский купец Леонзаймо или Городзий, которого ранее увез с острова Итуруп Хвостов. Этого самого Леонзаймо Рикорд по прибытии на Кунасири отправил к местному правителю Отахи Коэки с письмом, где просил прояснить судьбу захваченных товарищей. Неизвестно, что там наплел недолюбливавший русских Леонзаймо-Городзий, но Отахи Коэки велел купцу возвратиться на шлюп с вестью о том, что пленные русские давно убиты и кормят местных японских червей.
«Я, не имея от начальства никакого предписания, как поступить в таком критическом случае, признавал законным произвести над злодеями возможное по силам нашим; и, как мне казалось, справедливое мщение, быв твердо уверен, что наше Правительство не оставит без внимания такого со стороны японцев злодейского поступка».
Имея при себе два корабля с пушками и десантом, Рикорд мог разнести в клочья хлипкую крепость и учинить суровые репрессалии местным японцам. Но Бог миловал от международного конфликта, расположив рядом с курсом флотилии Рикорда небольшое судно «Кандзэ-Мару» именитого хоккайдского торговца Такадая Кахэя. 8 сентября 1812 года оно принудительно было взято в качестве призового судна вместе со всей командой. И неизвестно как бы обернулись дальнейшие события, если бы не Такадая Кахэй, который уверил Рикорда в том, что русские живы и находятся под арестом до выяснения обстоятельств. В доказательство своих слов он довольно подробно описал Головнина, Мура и других офицеров, чем окончательно уверил Рикорда в правдивости своих слов. Тотчас же японцы были развязаны, накормлены, одарены подарками и отпущены на свое судно, кроме пятерых японцев, включая Такадая Кахэя. Вместе с ними Рикорд решил вернуться на Камчатку, чтобы в следующем году вновь попытаться спасти друзей и начальство. 11 сентября оба судна — шлюп «Диана» и бриг «Зотик» — снялись с якоря и взяли курс на Камчатку.
ПЕРОМ И ШПАГОЙ
Не успели русские корабли скрыться за горизонтом, как по обе стороны конфликта началась лихорадочная дипломатическая артподготовка. Первым делом, японцы собрали и оперативно перевели письма, которые либо передал, либо оставил Рикорд во время своего второго прихода. Письма все также подтверждали благие намерения русских по отношению к японцам и настаивали на мирном характере экспедиции Головнина. Об этом же говорили и отпущенные Рикордом японцы с «Кандзэ-Мару», показывая богатые подарки и уверяя соотечественников в том, что русские хоть и захватили судно, но обходились с японцами очень бережно и сделали это скорее по причине отчаяния за судьбу оставшихся в плену товарищей.
Прибывшие же из Охотска японцы во главе с Леонзаймо-Городзий настаивали на том, что «Россия непременно в войне с Японией и что теперешние наши миролюбивые поступки не что иное, как один обман, чтобы нас выручить из плена, и что мы потом станем действовать иначе.» В доказательство сего утверждения, он привел следующий факт:
«Он (Леонзаймо) утверждал, что россияне народ воинственный и любят войну, а доводы его о сем предмете заключались в том, что он заметил: если русский мальчик, идя по улице, найдет палку, тотчас ее поднимает и станет ею делать экзерцицию, как ружьем, а часто он видал, что несколько мальчишек с палками соберутся вместе сами собою и учатся ружью, подражая во всем солдатам, и солдаты везде, где только он ни встречал их в России, почти беспрестанно учатся. Из чего он и выводил, что мы в войне с японцами, ибо в сем краю у нас имеются только два соседа: Китай и Япония; с Китаем мы торгуем, следовательно, все замеченные им приготовления делаются против Японии.»
Благо на такие нелепости японское начальство отвечало лишь смехом, именуя Леонзаймо старым дураком, который, как позже выяснилось, черпал свои знания о России исключительно из наблюдений местных японцев и прочей иностранной голытьбы. Вернувшихся из России камчатских японцев тоже не стали слушать по причине их вечной забитости и страха перед начальством, заставлявшим их каждый день менять показания. По итогу разбирательств, японское высшее начальство повелело русских моряков считать за людей достойных, а во все крупные порты и приграничные крепости отправить письмо для русских судов, где были бы даны разъяснения по ситуации, начиная от Хвостова и заканчивая Головниным. Ежели русские корабли объявятся сразу у стен Мацмая или Хакодате, то вместе с означенными письмами отправить одного пленного матроса, чтобы он по-русски все грамотно передал.
В июне 1813 года экспедиция Рикорда снова пристала к японским берегам. По совету взятого в плен торговца Такадая Кахэя, Рикорд подготовил несколько писем от официальных лиц Империи, где были бы даны подробнейшие разъяснения по делу Хвостова и Давыдова, а также целям экспедиции Головнина. Все письма, по совету того же торговца, должны были быть снабжены пожеланиями благополучия, словами о добром расположении русских и прочим политесом, коий лишним в дипломатии быть не может. Первая пачка писем к кунасирскому начальнику в свою очередь запустила маховик ранее утвержденного плана японской стороны: они отправили подготовленные ранее письма-запросы вместе с пленным русским матросом. Жребий пал на матроса Симонова, что впоследствии приведет в легкое замешательство Головнина: Симонов оказался туг на память и соображение, и как ни старался запомнить все инструкции Головнина, все же не смог точно передать весточку ни от пленных, ни от Рикорда. Но жребий есть жребий…
Вернувшийся Симонов привез несколько писем и известия о том, что «француз с тремя другими земляками, которых назвать он не умел, напал на нас и был уже в шестидесяти верстах от Смоленска, где, однакож, мы задали ему добрую передрягу, несколько тысяч положили на месте, а остальные обще с Бонапартом едва уплелись домой». Удивлению пленных моряков не было предела, поэтому не все поверили, что враг дошел до Смоленска, но все поверили, что он был бит. Противоречия в фактах и головах разрешили сами японцы, получившие от голландцев подробные известия:
«Самая важнейшая новость, которую прибывшие в Нагасаки голландцы привезли японцам, а они сообщили нам, была о взятии Москвы. Нам сказали, что сию столицу сами русские в отчаянии сожгли и удалились, а французы всю Россию заняли по самую Москву. Мы смеялись над таким известием и уверяли японцев, что этого быть не может. Нас не честолюбие заставляло так говорить, а действительно от чистого сердца мы полагали событие такое невозможным: мы думали, что, может быть, неприятель заключил с нами выгодный для него мир, но чтоб Москва была взята, никак верить не хотели и, почитая эту весть выдумкой голландцев, оставались с сей стороны очень покойны».
«…СВОБОДА ВАС ПРИМЕТ РАДОСТНО У ВХОДА И БРАТЬЯ МЕЧ ВАМ ОТДАДУТ»
Вслед за вернувшимся Симоновым, 27 сентября прибыла и «Диана» вместе с Рикордом и оставшимися начальственными письмами. Зная натуру японцев получать информацию дозировано, Рикорд сначала направил бумагу от начальника Охотской области Миницкого, в которой он «объяснял подробно, что нападения на японские селения были самовольные, что правительство в них нимало не участвовало и что государь император всегда был к японцам хорошо расположен и не желал им никогда наносить ни малейшего вреда, почему и советует японскому правительству, не откладывая нимало, показать освобождением нас доброе свое расположение к России и готовность к прекращению дружеским образом неприятностей, последовавших от своевольства одного человека и от собственного их недоразумения».
Содержание письма крайне удовлетворило японцев своим простым языком, понятным разъяснением и общим настроем. Переговоры быстро пошли на лад и вскоре было решено встретиться на нейтральной территории, где можно было бы обменяться оставшимися письмами и подарками. Рикорд согласился на предложение японцев и уже через несколько дней на берегу встретился с японской делегацией, которой передал письмо от иркутского губернатора. Вслед за этим состоялась и долгожданная встреча с плененными друзьями:
/Рикорд/ «Я имел счастье видеться под японской кровлею с почтенным моим другом В. М. Головниным и свободно беседовать с ним около 6 часов! Какая награда за прошедшие мои терзания! Двухлетнее пребывание в плену положило значительную печать скорби на мужественное лицо моего друга, и хотя в глазах его блистал прежний огонь великой, светлой души его, но утомленность его не могла скрыться от моих взоров». /Головнин/ «Всяк легко может себе представить, что при первой нашей встрече радость, удивление и любопытство мешали нам, при взаимных друг другу вопросах и ответах, следовать какому-либо порядку. Рикорд желал слышать, что с нами случилось в плену, мне хотелось знать, что делается у нас в России. Отчего происходило, что мы, оставив один предмет недоконченным, обращались к другому и т. д.».
6 октября поутру переводчики вручили пленным морякам сабли, шляпы и знаки отличия, и повели на финальную встречу с японским губернатором, который при всех зачитал постановление правительства, где среди прочего были сказаны слова, впоследствии цитировавшиеся Генрихом Гейне в произведении «Людвиг Берне»: «Нравы народов различны, но хорошие поступки всюду признаются таковыми». Таковыми спустя два с половиной года были признаны и поступки русских моряков, высадившихся на берега Японии в 1811 году. На следующий день вещи были уложены и отправлены на «Диану», уже ничто и никто не удерживал русских моряков на японской земле.
«На «Диане» встречены мы были как офицерами, так и нижними чинами с такой радостью, или, лучше сказать, восхищением, с каким только братья и искренние друзья могут встречаться после подобных приключений. Что же касается до нас, то после заключения, продолжавшегося два года, два месяца и двадцать шесть дней, в которое время, исключая последние шесть месяцев, мы не имели никакой надежды когда-либо увидеть свое отечество, нашед себя на императорском военном корабле, между своими соотечественниками, между теми, с коими служили мы пять лет в одном из самых дальних, трудных и опасных морских путешествий и с коими мы были связаны теснейшими узами дружбы, – мы чувствовали то, что читателю легче можно себе представить, нежели мне описать.»
Долгое плавание «Дианы» к японским берегам подошло к концу.
ПОСТСКРИПТУМ
В заключение я бы хотел упомянуть мичмана Федора Мура и правителя Кунасири Отахи Коэки. Как вы помните, первый, окончательно пав духом, решил предать своих товарищей по несчастью и перейти на службу к японцам; второй же чуть не спровоцировал международный конфликт, когда велел передать Рикорду, что все пленные русские давно мертвы.
Мичман Федор Мур так и не отправился от японского плена и своего предательства, впал в депрессию и всячески избегал общения с офицерами «Дианы». Как ни старался Головнин, он не смог помочь Муру в его состоянии, хоть и сделал не мало: договорился с товарищами по несчастью японский плен не обсуждать, подолгу общался с ним и убеждал в своей искренности и добром отношении, приглашал его старых друзей и соратников побыть с ним и поддержать. Как бы то ни было, Мура уже было не спасти; он плохо ел, подолгу бывал один и наконец, улучив подходящий момент, застрелился в одиночестве на берегу холодного моря. Собравшиеся на похоронах офицеры шлюпа «Диана» решили воздвигнуть небольшой надгробный памятник Муру, где было бы высечены слова:
«На сем месте погребено тело флота мичмана ФЕДОРА ФЕДОРОВИЧА МУРА, в цвете лет скончавшегося в Петропавловском порту 22 ноября 1813 года. В Японии оставил его сопровождавший на пути сей жизни Ангел-Хранитель. Отчаяние ввергло его в заблуждения. Жестокое раскаяние их загладило, а смерть успокоила несчастного. Чувствительные сердца! Почтите память его слезою.»
Что же касается правителя Кунасири Отахи Коэки, он пусть и не так радикально, но тоже загладил свою вину перед совестью и русскими пленными, и даже стал героем в глазах немногих знавших подробности его дела. А случилось так, что начальник местного гарнизона хоть и был чином пониже Отахи Коэки, а все же подчинялся не ему, а напрямую «намбускому князю». Поэтому когда на горизонте стали видны очертания кораблей Рикорда, он вознамерился по ним палить, не получив от своего «князя» вестей о правительственном решении вести с русскими переговоры. Отахи Коэки, понимая, что бюрократическая проволочка может выйти боком для обеих стран, не стал повторять ошибок прошлого, а вместе со своими самураями стал напротив пушек и сказал, что «прежде гарнизон должен убить их и всех японцев, тут находящихся, которые состоят в службе императора, а потом может уже поступать с русскими, как захочет; но пока они живы, не допустят его». В этот раз твердость характера победила бюрократию и ненужной военной стычки не случилось.
Как сложилась дальнейшая судьба Отахи Коэки мы не знаем. Головнин спрашивал у переводчиков, что в Японии полагается за такую дерзость, на что получил лишь отговорку, что непослушание в Японии наказывается, а храбрость и дерзость — поощряются, а там уже все случится либо по воле сёгуна, либо по воле богов.
КОНЕЦ
Внеклассное чтение:
Внеклассное чтение:
В. Головнин «Записки Василия Михайловича Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах»
П. Рикорд «Записки флота капитана Рикорда о плавании его к Японским берегам в 1812 и 1813 годах и о сношениях с японцами».
