"Я считал: нам надо ненавидеть не что иное, как «войну»; самым важным является «мир»; тот, кто испытал на себе войну, обязан отстоять мир; ненависть вызывает только ненависть". Бывший военнопленный Ямасита Сидзуо
«АВГУСТОВСКИЙ ШТОРМ»
Товарищ Сталин сдержал потсдамское обещание.
Ровно через три месяца после окончания Великой Отечественной войны, 9 августа 1945 года Правительство официально объявило войну Японской Империи. Стремительным броском советские войска перешли государственную границу, чтобы противостоять Квантунской Армии, расположенной на территории марионеточного государства Манчжоу-го. Началась кампания, которую позже на Западе окрестят «Августовским штормом».
После объявления войны военный министр Японии издал приказ, в котором говорилось: «…довести до конца священную войну в защиту Земли богов… Сражаться непоколебимо, даже если придется грызть землю, есть траву и спать на голой земле»
Обладая богатым опытом боевых действий, советские войска под командованием маршала А.М. Василевского серией проникающих кинжальных ударов прорвали японскую оборону и зажали Квантунскую армию в клещи. Переломный момент в войне случился уже через несколько дней после перехода границы — 14 августа — когда войска 1-го Дальневосточного фронта предприняли мощный штурм укрепленной обороны японцев и сумели продвинуться на 120-150 км вглубь Манчжурии. Японское командование запросило перемирия и через три дня отдало приказ о прекращении боевых действий. Официальный же акт о капитуляции был подписан 2 сентября 1945 года на борту линкора «Миссури» в Токийском заливе.
Однако несмотря на приказ командования, на фронте еще оставались очаги сопротивления. Отчасти это объяснялось отсутствием должной коммуникации между японскими подразделениями, отчасти — верой в то, что приказ о капитуляции был диверсией советского командования. Трансляция приказа на доступных частотах и 9 миллионов разбросанных листовок не возымели должного эффекта, смутив лишь призванных в японскую армию китайцев и монголов. Дух младшего командного состава был силен, а простые солдаты боялись с позором возвращаться на родину.
«В Японию я возвращаться не хотел бы, если я вернусь, все будут знать, что я изменник. Если же я здесь останусь, меня будут считать погибшим… я не хотел бы упоминать своего имени. В противном случае будет репрессирована моя семья».
Стойкость японских солдат и нежелание сдаваться упоминал еще Георгий Жуков в 1940 году после боев на Халхин-Голе. Он охарактеризовал японского солдата как хорошо подготовленного, особенно для оборонительного ближнего боя. По его словам, «младший командный состав подготовлен очень хорошо и дерется с фанатическим упорством». А вот японские офицеры, по мнению советского полководца, слабо подготовлены и склонны действовать по шаблону.
ВОЕННОСЛУЖАЩИЕ-ВОЕННОПЛЕННЫЕ-ИНТЕРНИРОВАННЫЕ
Несмотря на Потсдамскую декларацию, предписывающую возвращение домой японских военнослужащих, товарищ Сталин решил депортировать значительную их часть на работы в СССР, что и было закреплено в постановлении № 9898сс от 23 августа 1945 г.:
«Отобрать до 500 000 физически годных военнопленных японцев для работы в Сибири и на Дальнем Востоке, наблюдение за выполнением постановления возложить на тов. Берию».
После окончания военных действий в сентябре 1945 г. советскими войсками было разоружено порядка 639 776 японских военнослужащих, из них сразу же освобождено 65 176 раненых и больных. Согласно современным российским данным к концу 1945 года на территорию СССР по итогу вывезли 534 101 человек. В плену умерло 62 069 военнопленных.
Стоит с большой долей скепсиса воспринимать документы американо-японской пропаганды тех лет, в которых мрачными красками расписывался суровый быт японских военнопленных и жестокость к ним со стороны советских надзирателей. На самом деле, отсутствие минимальных санитарных условий, утепленного жилья, еды и медикаментов объяснялось не природным зверством советского режима и русских людей, а банальным бардаком и разрухой послевоенных лет. Более того, сразу же после окончания войны нарком внутренних дел выпустил внушительное количество предписаний по транспортировке, организации жилья и санитарно-продовольственным нормам. Другое дело, что суровость законов компенсировалась их систематическим невыполнением, но это беда не режима, а нашего менталитета.
Согласно современным российским данным к концу 1945 года на территорию СССР по итогу вывезли 534 101 человек. В плену умерло 62 069 военнопленных.
Параллельно с работами по организации лагерей, Советское Правительство предписало выделить для их обеспечения 4500 офицеров строевой службы, 1000 медработников, 1000 офицеров интендантской службы и 6000 красноармейцев. Как позже выяснится, такого количества кадров все равно не хватило, чтобы достойно пережить первый год плена — согласно статистике, большинство смертей и заболеваний военнопленных пришлось на время организации и обустройства лагерей — суровую зиму 1945-1946 гг.
При этом представителям нации-победительницы тоже приходилось не сладко. Вот, как описывает свою остановку на пути к лагерю в Заозерках пленный сержант Юкио Ёсида:
«29 сентября рано утром наш эшелон остановился, — пишет Ёсида. — Мы были поражены: нас окружили старики, женщины, дети… Откуда они узнали про нас? Вид этих людей был жалким. Они были плохо одеты, бедны. Среди них поднялся шум: «Давай, давай, давай». Они просили у нас все, особенно усердно выпрашивали офицерские сапоги. Один из лейтенантов сразу обмотал солдатскими обмотками ноги, чтобы закамуфлировать сапоги. Конвоиры выстрелили в воздух, чтобы разогнать людей.
НОВЫЙ ДОМ
С сентября по ноябрь 1945 г. военнопленные японцы в ожидании транспортировки были размещены во временных армейских лагерях около маньчжурских городов Дайрен, Харбин и Цицикар. В преддверии зимы утепленные землянки заменили на брезентовые палатки с невообразимой скученностью, что привело к распространению болезней и антисанитарии. Ситуация усугублялась отсутствием нормальной еды: пайки выдавались из запасов Квантунской Армии, часть из них не доходила до солдат и разворовывалась управлением лагерей. Медицинская поддержка оказывалась исключительно тяжелораненым и зачастую носила косметический характер.
Из-за загруженности железнодорожных путей и отсутствия автотранспорта часть военнопленных конвоировали пешком до мест их размещения в дальневосточных лагерях. Чтобы предаться в руки русской Фемиды и отработать участие в войне им пришлось преодолеть около 2 000 км по сибирскому бездорожью. Само собой, в результате подобного блицкрига японцы прибывали в лагеря в истощенном состоянии, чтобы сразу же приступить к возведению сначала временного, затем и постоянного жилья.
«Умирали военнопленные каждый день. Хоронили их сначала на местном кладбище, а потом, когда стало умирать много, просто сжигали за огородами. Складывали в одно место, обкладывали дровами, обливали керосином и сжигали».
Временным жильем для пленных японцев служили или землянки, или утепленные палатки, представлявшие собой возведенный на фундаменте деревянный каркас, обтянутый с внутренней и внешней стороны брезентом. Использование трех тысяч палаток в качестве жилых помещений было разрешено только для 150 тыс. японцев, работавших на строительстве Байкало-Амурской магистрали. Проведенная в ноябре 1945 г. проверка показала, что степень подготовленности к зиме жилых строений является «неудовлетворительной», большая часть из них была практически непригодна в условиях зимы.
«В начале ноября вечером выпал первый снег, — это снова Ёсида. — И сразу началась зима. Земля промерзла так, что кайло отскакивало от нее, как от железа. Края листьев капусты стали острыми, как лезвие бритвы, — можно поранить руку. На базаре видел белые и половинные шары в поперечнике сантиметров по 15 и более. Продавщица выставила их на доске. Я спросил ее: «Что это такое?» — «Вы разве не знаете? Свежее молоко».
Японские военнопленные, пережившие пешее конвоирование и первый удар русской зимы, были впоследствии размещены в Сибири, Средней Азии и на Дальнем Востоке. Труд военнопленных применялся в угольной, лесозаготовительной, горнодобывающей и других отраслях, а также использовался для восстановления инфраструктуры и строительства жилья.
«ЗА РАБОТУ, ТОВАРИЩИ!»
Несмотря на сложную адаптацию к русским лагерным реалиям, никто не отменял производственную норму выработки и сверхурочные работы. В первый — самый суровый год плена — от работы могла спасти либо смерть, либо болезнь, что негативно сказывалось на общей трудовой статистике. Так, согласно данным ГУПВИ, в феврале 1946 года из 458 407 человек, закрепленных за всеми наркоматами, на работах было задействовано только 244 824 японца или 53,4% всех военнопленных.
Поначалу слабую статистику по производительности труда пытались улучшить стандартным русским способом — сверхурочной работой и повышенными нормами. Но как оказалось, такой способ управления не работает даже на трудолюбивых японцах, поэтому в дальнейшем безнадежных больных репатриировали обратно в Японию, нормы выработки уменьшили, а предприятиям запретили использовать военнопленных на сверхурочной работе. 3 декабря 1947 г. был также издан приказ № 102, в котором начальников угольных комбинатов Дальнего Востока обязали окончательно устранить недостатки по размещению военнопленных, обеспечить их спецодеждой, а также организовать пункты обогрева на открытых участках работ.
Принятые меры позволили японцам прийти в себя и начать выправлять трудовую статистику. Уже в 1947 году большинство задействованных японцев — 85 414 человек — выполняли производственные нормы от 100% до 125%, от 80% до 100% норм выполняли 74 111 человек, а меньше половины производственных норм выполняли 30 026 человек (11,8%). При этом средняя производительность труда, по расчетам сотрудников ГУПВИ, в 1948 году возросла до 114,5%. Средняя прибыль, получаемая от труда одного военнопленного в день, в 1949 г. составила 22 рубля 35 коп.
Особо стоит отметить, что согласно принятым директивам японским военнопленным за полностью выполненную работу выплачивалось денежное вознаграждение в размере 85% от заработной платы вольнонаемных рабочих. При этом сумма вознаграждения не должна была превышать 200 рублей. Из суммы вычиталась стоимость расходов на их содержание и обеспечение, а вознаграждение за труд выдавалось только в том случае, если оно превышало стоимость их содержания. Однако фактическая ситуация на местах порой шла вразрез с суровой реальностью. Среди доступных документов и воспоминаний японских военнопленных я не нашел свидетельств реальной выдачи денежных средств.
«В ЧУЖОМ РИСЕ ВСЕГДА КОСТЬ ПОПАДАЕТСЯ»
Но какими бы ни были санитарные нормы и жилищные условия, они не шли ни в какое сравнение с отсутствием еды и чувством постоянного голода. Вплоть до конца сентября 1945 г. продовольственное снабжение японцев практически никак не регулировалось и производилось
исключительно за счет трофейных запасов и установленных норм Квантунской армии. Но фактически к декабрю 1945 г. не было ни регламентов, ни месячной нормы выдачи продуктов.
В дальнейшем командование Красной Армии разработало нормы выдачи как для находившихся в пути военнопленных (1 раз в сутки 300 г. хлеба, 300 г. крупы или 1,5 кг картофеля и 10 г. жиров), так и для заключенных лагерей. Согласно приказу начальника тыла Красной Армии № 0013 в рацион питания пленных японцев входило 10 наименований продуктов, из которых два (полуочищенный рис и мисо) предназначались только для японцев. При этом рис замещал половину нормы ржаного хлеба, полагавшейся европейским военнопленным и советским заключенным. Впоследствии рис и овощи заменялись гаоляном и чумизой, которые пришлось в срочном порядке закупать в Маньчжурии.
«Это было самой ненавистной обязанностью. В гробовом молчании все глаза направлены только на острие ножа. В наполовину вошедшей в землю комнате, под свет тоненькой самодельной свечи, разрезался хлеб. Черный хлеб». Сидзуо Ямасита, заключенный иркутского лагеря военнопленных.
Примечательно, что одним из средств пополнения запасов являлся сбор съедобных дикорастущих растений. По этому поводу 6 марта 1947 г. была даже издана директива № 43, в которой лагерному начальству поручалось организовать сбор трав, грибов, ягод. Впрочем японцы и без директивы постоянно ловили или срывали недостающие калории. Их воспоминания полнятся историями о поимке собак, змей и лягушек, а также сборе грибов, подорожника, мари и других растений. Бывший военнопленный лагеря № 30, находившегося в Бурят-Монгольской АССР, Юдзаки Сакуэ в своих воспоминаниях писал, что «когда мы нашли собаку, мы все вместе приложили все силы, чтобы поймать ее. Когда нужно выражать или объяснять ее размер, то все понятно, если скажем, «три порции» или «пять порций».
Без учета трехпорционных собак или подножного корма, средняя калорийность суточного пайка составляла от 2300 до 2400 калорий и являлась одной из основных причин высокой заболеваемости и смертности в лагерях. Единственным способом хоть как-то увеличить и без того скудную норму было выполнение индивидуального производственного плана. При его выполнении от 80% до 100% предлагалось выдавать дополнительно 25 г. хлеба и риса, при выполнении от 101% — 50 г. хлеба и риса и второе горячее блюдо за счет фондов лагеря.
«В лагере было принято: днем тайком подбирать продукты (мерзлую картошку, просыпанную на улице крупу и т.п.) и отваривать в своем котелке перед ужином, которым они никогда не наедались. И вот один японец поставил свой котелок, наполненный кашей с несколькими картофелинами. Когда каша согрелась, всем стало ясно, что в котелке говно, он пошел на улицу выкинуть. Но был до того голодный, что не мог расстаться с картошкой, варенной в говне. Он сделал вид, что все выкинул. Но потом вернулся и подобрал картошку, хорошо промыл и съел все еще вонявшую говном картошку». Миура Ю:, «Siberiya Yokuryuuki: ichi-noumin-heishi no shuuyoujo kiroku».
Объективные причины нехватки продуктов питания все те же: послевоенные голод и разруха, неурожай лета 1946 г., плохая организация и наплевательское отношение к нормам и приказам. Субъективные причины и того банальней: хищения и незаконные растраты, в которых были замешаны и сотрудники военного снабжения, и административный состав лагерей. Только за первый квартал 1947 г. к партийной ответственности были привлечены 245 членов и кандидатов в партию, 92 чел. из которых были исключены, а 120 чел. были осуждены.
«ИДЕИ ЛЕНИНА ЖИВУТ И ПОБЕЖДАЮТ!»
Перефразируя классика можно сказать, что «советская идеология везде найдет, где зацепиться, даже в заднем проходе крысы-пасюка». Массированная идеологическая обработка и пропаганда стали неотъемлемой, но при этом не самой удручающей частью жизни японских военнопленных. На их непонимающие головы постоянно лился поток докладов, киносеансов, концертов самодеятельности, митингов и читок газет — вся та сорокинская норма, которую в то время привычно поедали советские граждане. Ключевой задачей пропагандистской работы было стремление привить военнопленным социалистические ценности, разоблачить враждебную политику их стран и в полной мере показать насколько жуток оскал мирового капитализма в сравнении с мирной политикой советского государства. Одной из любопытных задач по обработке японцев было «привить «чувство вины» по отношению к СССР за причиненные ими разрушения и стимулировать их к ее искуплению через труд».
Однако же чувство вины с трудом прививалось в сердцах японцев, потому что там и без этого оставалось мало места для еще одной идеологии. К тому же, львиная доля мыслей японцев концентрировалась вокруг простых физиологических радостей: поесть, поспать, согреться, не умереть. Большинство исследователей склоняются к мысли, что в своей массе японские военнопленные относились к пропагандистским мероприятиям безразлично и зачастую рассматривали их в качестве поблажки, чтобы лишний раз не работать и в редкие моменты получить дополнительную пайку.
Но были и уверовавшие. Не без помощи сотрудников МВД они образовывали «демократический актив», который на местах обрабатывал коллег по шконкам, проводя массовую читку лагерной газеты «Нихон Симбун» или выступая с бесконечными докладами на политические темы (в одном только Дальневосточном военном округе с 20 ноября по 5 декабря 1946 г. офицерами ГПУ и «демократическим активом» было прочитано 250 докладов).
Стоит отметить, что «демократически настроенные» японцы иногда встречали серьезное противодействие со стороны сокамерников — военнопленных офицеров и, реже, унтерофицеров. Конфликт был вызван не только идеологическими и политическими разногласиями, но и потерей авторитета со стороны старшего комсостава. В мае 1946 г. в своем докладе начальник 7 управления ГПУ ВС СССР М.И. Бурцев сообщал М.А. Суслову, что офицерство теряет авторитет, поскольку солдаты им не доверяют, а прежние порядки поддерживаются с «большим трудом» и вызывают все большую ненависть среди рядовых военнослужащих.
«Японскими солдатами становится невозможно командовать. Они, пробыв в плену больше года, стали не теми солдатами, которыми были раньше, до пленения, [они] читают газету «Нихон Симбун», где русские пишут о демократии. Фактически, ведь, русские распространяют ложь, а солдаты этому верят». Подпоручик Сэмба, агентурные данные МВД.
В заключение приведу отрывок из воспоминаний военнопленного Хама Хисаити о «демократическом активе»: «Я думал, что меня могут не вернуть домой, и поэтому на демократических занятиях говорил не то, что думаю. Мы боялись активистов. Потом я слышал, что некоторых из них сбросили в море сами же военнопленные, когда их репатриировали».
ДОРОГА ДОМОЙ
К середине 1946 г. Советский Союз взял на себя обязательства по репатриации не только военнопленных, но и членов их семей, а также переселенцев, проживавших в Корее, Маньчжурии и на Сахалине. В общей сложности возвращение японских солдат длилось 10 лет, которые можно условно разделить на два этапа: октябрь 1946 г. – апрель 1950 г. и май 1950 г. – декабрь 1956 г. В течение первого периода на родину вернулись бывшие военнослужащие, не причастные к преступлениям на территории СССР. Во время второго периода репатриировали оставшихся японцев, в отношении которых проводились дознавательные мероприятия и судебные процессы. Среди военнопленных были и те, кто пожелал остаться в Советском Союзе, но их тоже отправили обратно на родину (порядка 130 человек).
Прежде всего, из лагерей МВД освободили всех нетрудоспособных и больных, находившихся в лазаретах лагерей. Затем очередь дошла до японцев, содержавшихся в неподготовленных к зиме лагерных отделениях и тех, кто не работал на предприятиях и стройках. Последними были освобождены военнопленные, труд которых не приносил существенной пользы для экономики СССР.
Перед погрузкой на корабли, предоставляемые США, репатрианты прививались, а их одежда подвергалась санобработке и дезинфекции. Но все равно первые партии репатриантов выглядели довольно удручающе, что вызывало оправданное возмущение родственников и цунами петиций в адрес И. Сталина, Г. Трумэна, У. Черчилля и даже Д. Макартура, штаб которого неоднократно уверял японскую сторону в том, что он предпринимает усилия для возвращения всех задерживаемых в СССР военнопленных японцев. Но постепенно ситуация выправлялась и уже в 1949 г. репатрианты выглядели довольно хорошо. Как передавало информационное агентство «Юнайтед Пресс», среди репатриантов «не было изнуренных, павших духом ходячих скелетов, какими предполагала встретить их японская общественность».
Тем не менее, сроки репатриации совершенно не устраивали японскую сторону. Возмущение официальных властей и родственников обильно подогревалось американо-японской пропагандой, живописавшей тотальный геноцид и рабский труд военнопленных японцев во глубине сибирских руд. Подозрения родственников подкреплялись неумелым отнекиванием советской стороны, которая плохо экспортировала пропаганду для внешнего потребления. Все это выливалось в многочисленные петиции и даже демонстрацию перед императорским дворцом, в которой приняли участие более 6 тыс. человек.
POST SCRIPTUM. ЦИТАТЫ И ВЫДЕРЖКИ
Давать однозначные оценки историческим событиям — неблагодарное дело, поэтому я хотел бы завершить свой рассказ о японских военнопленных выдержками и цитатами, которые не вошли в основную часть статьи. Живой голос истории куда как интересней сухих цифр и неловких попыток анализа.
Пленные «самураи» работали на торфоразработках, счищали верхний слой земли до торфа. Они заводные ребята были и ни минуты без дела не сидели. То выкопают во время перерыва корни лопуха и жуют их для здоровья…То в канавах, что оставались после уборки торфа, выловят всех лягушек. А потом на костре этих гадов пожарят и нас еще зелеными лапками угощают».
«На ужин нам обычно давали селедку и кашу из гаоляна. Каждый хотел корку хлеба. Жесткий кусок можно было дольше жевать и он давал большее удовлетворение, чем мягкий кусок из середины буханки. Еда обычно состояла из вареной гречки, ржи, овса или злаков – в Японии возможные только как скотская пища. Мы ели все без жалоб, и даже предпочитали рис, к нашему разочарованию имевшему консистенцию каши, так как он варился в слишком большом количестве воды, для того чтобы растянуть порцию на большее количество людей».
Некоторые привычки и обычаи русских удивляли японцев: например, что они носят «шерстяные сапоги» (валенки), а вместо носков «используют треугольные куски ткани, ловко наматывая эту материю вокруг своих ног и обуваясь в сапоги». Многие вспоминали, что жители угощали и жалели их, особенно «крупные русские женщины».
Многое стерлось в их памяти, но практически все помнят два русских слова — «норма» и «домой». С первым была связана возможность выжить в лагере — выполнение рабочей нормы давало гарантированный паек, а ее невыполнение паек соответственно снижало. «Домой» — это была единственная мечта и надежда узников сибирских лагерей. Кроме этих, самых важных слов, запомнились и другие: «работа», «давай-давай», «давай работай», «мало работал», «начальник», «мадама», «махорка», «очень хорошо», «рагеру» («лагерь»), «одэхай» («отдыхай»).
«Вначале я не мог знакомиться с русскими. Я думал, что русские в этой холодной стране — жестокая нация. Когда мы работали вместе в одном цехе, я постепенно понимал, что русские — прекрасный народ. У меня хорошее впечатление о русских из-за их теплоты и сердечности. Когда мы узнавали друг друга лучше, русские становились добрее к японцам. Жители время от времени по-доброму разговаривали с нами. Они делились пищей и табаком, хотя у самих было этого немного. У меня осталось много хороших впечатлений от этого».
«В советских материалах были списки имен, записанных японской азбукой катакана, но среди них было множество никому не понятных фамилий. Цунэо Мураяма, бывший узник лагерей, потратил одиннадцать лет на сверку бесконечных материалов и составил список из 46300 имен по 864 лагерям. Книга со всеми фамилиями, которую он выпустил на свои деньги, весила два килограмма. 70% имен в ней были записаны иероглифами. Этот труд всей его жизни был представлен в заметке «Памятник из бумаги». «Я высекал имя за именем, используя вместо камня бумагу», — писал Мураяма».
«Я нес в рюкзаке одеяло, теплую одежду, запас черного хлеба. Плечи ныли от усталости, в горле пересохло. Михайлюков растирал щеки снегом, пил талую воду. Я молча изумлялся, глядя на языческие проявления русской натуры, ее неукротимую жизнестойкость. Последуй я его примеру, так тут же бы слег от поноса и зубной боли».
«На стенах бараков были бесчисленные следы от раздавленных клопов. Внутри стоял какой-то особый запах человеческой крови, пота и грязных тел».
«Мы в школе учились, на переменку выбежим и кричим: «Япон, япон, дай турнепс». А там такой ров был по периметру засаженной территории-то, чтобы никто не ходил. А он нам говорил: «А русь, русь смотрит», мол нельзя давать (имеется в виду, что за ними наблюдали русские охранники и они боялись вступать в переговоры). А сам потом тихонько брал и кидал нам через арык турнепс. Он такой вкусный был. Лучше не было ничего. У японцев там шалаши были. Мы даже обманывали, будто коров пойдем искать: «Япон, япон, коров ищем. Ты не ругай, не ругай». А сами подойдем ко рву, а их нет. Вот наберем капусты, моркови и убежим. Вообще, они нам много кидали и все время приговаривали: «У нас тоже такие есть». Показывали руками маленьких детишек: «Тоже есть». Сами, как будто в одну сторону смотрят, а сами нам кидают».
«Японец! Тебе голодно, да? На, кушай!» — сказала одна русская женщина и подала черный хлеб. И из-за безутешного настроения, и из-за благодарности за ее гуманную симпатию и теплоту ее сердца, я просто склонил голову и получил хлеб».
